— Я беру обратно все сказанное мною об этом месте, Слепой, — говорю я.
Он удовлетворенно кивает.
— Хорошо.
Чувствуя неловкость вместо него, отвожу глаза. Смотрю на лужицу посреди клеенки. Наверное, здесь часто идут дожди. А Слепой здесь не живет и некому отодвигать стол вглубь веранды, чтобы он не промокал.
Поймав себя на этой мысли, спохватываюсь. О чем я думаю? Какое мне дело до этого стола? Хоть бы его и вовсе смыло. Слепой затащил меня сюда не для того, чтобы хвастать своим потусторонним хозяйством. В его понимании уединенным местом для беседы может быть переполненный Кофейник, лестничная клетка или любой отрезок коридора — неважно, сколько народу будет толпиться вокруг. Но сейчас он расстарался, и даже слегка перестарался с уединением. Дает возможность задать все вопросы, какие я хотел задать? Вряд ли. Что-то подсказывает мне, старался он скорее для себя.
Сигарету пальцы удержать в состоянии, но она дотлела до фильтра, пока я не обращал на нее внимания. Кладу ее на блюдце и глубоко вдыхаю чистый, загородный воздух. Пахнущий травой. Единственное удовольствие, которое мне сейчас доступно. Я обязательно провел бы рукой по перилам веранды, по шероховатым хлопьям остатков краски. Отколупнул бы их. Подержал ладонь на нагревшихся за день досках пола. Поковырял плетеный стул, на котором сижу. Потеребил бы край свисающей со стола клеенки. На Изнанке я совершаю столько лишних движений, что наверняка всех вокруг нервирую. Я ненавижу это место, я с трудом его переношу, единственное, что примиряло меня с ним — живые руки.
Слепой придвигает мне чашку.
— Ну? — говорит он. — У тебя были вопросы…
Я смотрю на дорогу, пересекающую поля. Голая серая лента. Ни одной машины, никакого признака жизни. Интересно, это та же самая дорога, по обочине которой мы тащились в прошлый раз с Лордом?
Слепой терпеливо ждет. Но ему ли не знать, что на Изнанке все вопросы теряют смысл. А я так о многом хотел спросить. Стервятник. Лорд. Черный и его автобус. Македонский. Горбач. Лэри… Мне хотелось бы понять, думает ли он о них столько же, сколько думаю я. Просыпается по ночам с мокрыми щеками? Считает часы и минуты? Ненавидит лето? Живет наполовину? Превращается в чужака, абсолютно лишенного чувства юмора? Но это глупо. Конечно, он думает о них. По-своему. Слепой прагматик. Он не станет мучиться мыслями о чем-то, чего не в силах изменить. Или станет? Какими словами спрашивают о таком, и спрашивают ли вообще?
Ветер проносится над полем, разглаживая траву, овевает мне лицо, со скрипом раскачивает лампу на потолке веранды. Слепой влез на дряхлый стул с ногами и курит, тоже глядя на дорогу.
Об автобусе он говорить не станет. Дела Наружности его не касаются. Это я уже понял. В дела вожаков он тоже, видите ли, не лезет. Черта с два, конечно, он в них не лезет, но попробуй доказать, что это так. Значит, говорить о Стервятнике мы тоже не будем. Слепой примет его выбор, даже если этот выбор — петля, а то, что меня это не устраивает, — исключительно моя проблема.
Македонский… О Македонском спрашивать бессмысленно. Вряд ли даже сам Македонский сможет ответить хоть на один вопрос о себе. Горбач — Прыгун. Кажется, недавний. О Прыгунах я сам спрашивать не хочу. Толстый…
Вопросы, вопросы… Дом их не любит. Они должны быть простыми. Например, смогу я удержать эту чашку или придется пить, как обычно, нагибаясь и прихлебывая? Смогу ли задать хоть один вопрос?
— Знаешь, кто приехал в Дом? — спрашиваю я.
Слепой отворачивается от дороги и впивается взглядом в мои зрачки.
— Знаю. Седой. С ним все в порядке, не беспокойся.
В горле пересыхает. Все в порядке, по мнению Слепого. Ничего менее успокаивающего он сказать не мог.
— То есть?
— Я же сказал, с ним все в порядке.
— И что это означает?
Слепец тянет паузу, насколько возможно. Давая понять, что я слишком назойлив.
— Что он там, где хотел быть.
И опять затыкается. С многозначительным видом.
Я вдруг понимаю Волка. Хочется вскочить и встряхнуть Слепого так, чтобы его зубы разлетелись по всей веранде.
— А поконкретнее?
Слепой таращится. Потом тянется через стол и утаскивает мой кофе. Свой он, конечно, уже выхлебал.
— Куда уж конкретнее? Он на Изнанке.
Я взрываюсь.
— Это я понял! Не виляй, Слепой! Куда ты его засунул? Его могли найти во время обысков. Они прочесывали все этажи, ты об этом знаешь! И этот кофе ты, кажется, сделал для меня!
— Ты его все равно не пьешь. Я же сказал, не беспокойся. Его не найдут.
От его слов беспокойство только возрастает. Конечно, не найдут. То, что Слепой считает Седым, не найдут, а остальное его волнует мало. Я представляю, как тело Седого обнаруживают за дальними стеллажами в библиотеке, как извлекают на свет под истошные вопли Акулы, и что обо всем этом думает Р Первый, единственный в Доме, кто может Седого опознать.
Слепой слушает мое молчание, как будто это слова, внимательно и проникновенно.
— Его ниоткуда не вытащат, Сфинкс, — говорит он. — Седой — Ходок. Мог бы и сам догадаться.
Я немного расслабляюсь, но внутри по-прежнему все кипит. Черт бы побрал всех Ходоков Дома, вместе взятых! И Седого, и Слепого, и остальных. Почему они всегда самые невыносимые люди на свете? Почему окружают себя таким ореолом таинственности? Почему Седой не сказал мне правду, вместо того, чтобы морочить голову с поисками места для ночлега, когда ему не нужен был никакой ночлег?
Чтобы немного успокоиться, пересаживаюсь со стула на перила. Самое близкое к подоконнику, что можно здесь найти.
— Ходоков не любят, — просвещает меня Слепой. — Никто. Даже Прыгуны. Так что ни один Ходок никогда не признается, кто он, если не уверен в собеседнике.
Он успел вернуть мой кофе и положить рядом с чашкой еще одну сигарету. Я подцепляю ее непослушными пальцами и сую в рот. Пальцам не так больно, как я представлял. Может, они смогут удержать и чашку.
— Иногда я тоже ненавижу Ходоков, — признаюсь я в порыве откровенности. — И довольно сильно.
Слепой кивает, словно я лишь подтвердил то, о чем он прекрасно знал.
Некоторое время мы молчим.
По дороге, фырча и завывая, проезжает какой-то драндулет. Весь перекошенный, с единственной целой фарой. Слепой, не глядя на него, чуть склоняет голову, прислушиваясь. Он видит, но все привычки незрячего остались при нем. Пальцы тихонько постукивают по столу.
— Если у тебя больше нет вопросов, — начинает он, — может, ответишь на мой?
У меня еще много вопросов, но я слишком устал. От попыток их сформулировать, от предполагаемых ответов Слепого, от этого места, от своих никчемных рук, даже от ветра и тишины.
— Ухожу я или остаюсь?
Пальцы Слепого замирают, оборвав постукивание, лицо каменеет.
Я подавляю желание потянуть время и, как могу, мягко говорю:
— Я выбираю Наружность, Слепой. Прости.
Он по прежнему спокоен, только дыхание чуть перехватывает, как будто я его ударил. Отвожу глаза.
— Почему? — спрашивает он.
— Не хочу однажды проснуться стариком.
Он смотрит с таким удивлением, словно я сказал невозможную глупость. Как будто ищет слова, выражающие сочувствие моему состоянию, и не находит.
— А что, в Наружности этого не произойдет?
— Произойдет. Если доживу. Но постепенно. И ключевое слово тут «проснуться».
— Не понимаю, — говорит он.
Конечно, не понимает. И никто не поймет. Никто из тех, кто не просыпался из одной жизни в другую, то есть вообще никто. Слепого не преследуют видения, где он тупо улыбается в палате для умалишенных, пребывая в иных мирах, в то время, как тело существует само по себе, без присмотра, дряхлея и воняя мочой.
Я не смогу ничего объяснить. Для него реальность здесь. Для меня — только там.
— Помнишь, когда мы были маленькие, я не мог растолковать тебе, как выглядят цвета? Синий, оранжевый, желтый…
Он еле заметно усмехается.
И я вдруг понимаю, какой я идиот. Я знал, что на Изнанке он видит не хуже любого другого. И знал, что он бывал здесь задолго до моего появления в Доме. Почему же никогда не думал об этом раньше? Значит, когда он в детстве часами просил описывать ему то одно, то другое, а я старался из всех сил… он притворялся? В это невозможно поверить, ведь он был совсем ребенком. Или для Ходоков возраст не имеет значения? А может, возраст не имеет значения для Дома? Посланцам Изнанки надо быть хитрыми и изворотливыми… И тем, кто имеет с ними дело, тоже. Поэтому, пока в голове у меня крутятся эти мысли, я заканчиваю начатое предложение и почти без запинки перехожу к следующему, а потом к следующему, я на удивление спокоен и ни разу не сбился, хотя внутри звучат уже изрядно надоевшие призывы срочно ставить фургоны в круг. Я заглушаю их, как могу, но паника все растет.
Зачем он привел меня сюда? Только чтобы задать свой вопрос? Чтобы соблазнить ветром, цикадами и пусть обожженными, но целыми и настоящими руками? Если он подозревал, каким будет ответ… Он уже показал мне, где хранятся ключи от сейфа, на той же связке болтаются и ключи от дома, рассказал о соседях, в холодильнике наверняка есть еда… Собирался оставить меня здесь с самого начала, еще не услышав ответа на свой вопрос? А самое страшное — он уверен, что для меня так будет лучше. И мне его не переубедить.
